Маришка 28 Май Понедельник, 2007 16:53
В ноябре 1921 года Николай Овершин покидал Россию. Навсегда. Его ничто больше не держало в этой чуждой и враждебной стране. В стране, которая перестала быть его Родиной. Перестала ещё в четырнадцатом году. Пути назад не было, и Николаю совершенно ясным казалось то, что прежнего не вернуть. Не вернуть никогда. От страны, которую он любил, как он любил родных отца и мать, и почитал с таким благоговением, с каким он почитал Господа Бога, остались одни руины. И не было больше сил строить что-то на этих руинах, а те, у кого они остались, ни за что не стали бы возрождать разрушенное. На этот счёт Николай не питал никаких иллюзий в отличие от своих отца и брата. Но те сгинули с приходом этого всеразрушающего и беспощадного смерча. Со старой Россией всё кончено. Ничего не будет. Да и нет ничего с тех пор, как началась эта война, в течение которой он ни разу не выпустил из рук оружия. За что он воевал? За какие идеалы? Ему сказали, что Отечество в опасности, а долг офицера, дворянина и, наконец, русского солдата был защищать его до последней капли крови, как это делали его предки во все века, пока стояла несокрушимая Русь. Что же теперь случилось? Как можно было понять это? Что или кто всё уничтожил? Кто повинен в той реке крови, что затопила Россию? Неужели этот маленький картавый мужичок в кепке? Или сам государь император, чья власть почиталась божественной, ибо он был первым после бога? Белое дело было обречено с самого начала, с самых истоков. Неужели же они не сумели понять этой земли? Они, рождённые ею, с колыбели впитавшие вековые уклады, на которых, как исполин стояла Русь. Что же, у этого исполина, как выяснилось, прогнившие ноги, иначе они не допустили бы до того, что теперь властвует над Россией. Николай воевал не за убеждения, а по привычке. Семь лет - по привычке. Жизнь всё расставила по своим местам, а ему не было места в России, как не было ему места нигде в целом свете. Но поезд увозил его прочь, и Николая душили слёзы при виде таких родных украинских степей. Таких родных, но отныне и навеки таких далёких.
Видом своим он не напоминал прежнего Николая Овершина – молодого офицера и ветреного франта. Одетый в видавшую виды серую солдатскую шинель, в надвинутой на глаза огромной, не по размеру подобранной, шапке, с длинной грязной бородой, в которой виднелась уже седина, он выглядел в два раза старше своих тридцати с малым лет. Родная мать не узнала бы его. Николай понимал, что представляет собой весьма плачевное зрелище, но это только забавляло его. Всё, что ему теперь оставалось – этот невесёлый смех, от которого становилось и грустно и горько.
Он ехал уже третьи сутки в душном зловонном вагоне, переполненном самой разношерстной публикой. По чужим документам, под чужим именем. Багажа у него с собой не было никакого, кроме отцовского пистолета, писем милой Машеньки, его невесты, умершей год назад от туберкулеза в Киеве, куда уехала её семья с началом революции, и старинного серебряного кольца с нефритом – семейной реликвии. Все эти его сокровища были связаны в вышитый матерью платок и спрятаны за пазуху. И он готов был скорее расстаться с жизнью, чем с этим узелком. Впрочем, жизнь он ценил теперь менее всего на земле.
Все надежды Николая теперь были связаны исключительно с Парижем, куда отец отправил мать в начале лета 1914 года. Там она и прожила всё это время. Париж был последним пристанищем, которое мог обрести Николай в этом мире. Да только найдет ли он там покой? Почувствует себя дома. Впрочем, какая разница, где жить теперь – здесь, на Родине, он тоже чувствовал себя чужим.
За окном проносились поля, а он всеми мыслями был далеко отсюда. Он вспоминал юность, вспоминал Жоржа и Зиночку, Машеньку и Петю, гувернантку-француженку и даже дворника с их улицы. В ту прекрасную пору он не ведал, не знал ничего. И был счастлив. Счастье в неведении. Уж это он давно и накрепко усвоил. Теперь было поздно жалеть о чём бы то ни было. Да Николай и не жалел. О чем жалеть, если совесть чиста перед всеми, кого он знал и почитал. Долг он оплатил сполна, а Родина... Да пусть катится эта Родина к черту! Какая может быть Родина, когда сил больше нет?
Поезд проезжал мимо небольшого леска, когда Николая вывело из оцепенения одно странное обстоятельство. За окном он увидел одинокого всадника, который при виде поезда вдруг пришпорил коня и поскакал в сторону леса. В то самое мгновение где-то впереди раздался взрыв. Поезд тряхнуло. С полок попадали полусонные перепуганные люди, узлы, чемоданы. Дружным хором заревели дети, а следом заверещали женщины. Началась паника. Выглянув в окно, чтобы понять, в чём дело, Николай увидел приближающихся к поезду всадников. Это всё ему разъяснило. Очередная банда, именующая себя повстанческой крестьянской армией. Эти герои нападают на поезда, разграбляют и убивают пассажиров. Хороша армия!
Раздалась пальба. На мгновение, на одно только мгновение голоса несчастных перепуганных пассажиров смолкли, но когда первые выстрелы достигли своей цели, и несколько человек то ли раненных, то ли убитых, то ли напуганных до беспамятства грохнулись на пол, паника усилилась. Николай достал из-за пазухи пистолет и быстро слез с полки. «Сейчас начнётся! - подумал он,- немедленно покинуть поезд. Немедленно, всеми правдами и неправдами, а там рядом лесок и бежать прочь» Вокруг бились стёкла, царила паника, но Николай мчался к последнему вагону. И вдруг остановился. Его ведь в таком виде могут принять за своего. Как же он сразу не догадался! Он был близок к спасению, только бы не вызвать подозрений. Грабёж начался. Он посмотрел по сторонам – что делать?
-Стій, куди зібрався?- услышал он у самого своего уха.
Николай повернулся к спрашивавшему с самым свирепым выражением лица и на хорошем украинском, который он знал с детства – мать его была украинкой – проревел:
-От бовдур! Іди до батька, на тебе чекають.
-Отак би одразу і сказав!- недружелюбно рявкнул неизвестный и выскочил из вагона. Николай перевёл дух. Кажется, и этот раз удача ему не изменила. Интересно, сколько еще судьба будет оберегать его? Уж лучше бы недолго... Николай хотел проследовать за бандитом, полагаясь на свою удачу – авось пронесёт. Но вдруг в соседнем купе раздался крик. Казалось, что кричал ребёнок.
-Au secour ! Laissez-moi tranqille, au secour!
Николай не выдержал и, ногой распахнув дверь в купе, вошёл. Его глазам предстала мерзкая сцена. На диване лежала белокурая девушка. На вид совсем ещё ребёнок. Рот ей зажал грязной лапой здоровенный увалень, а другой своею лапой пытался задрать её юбку. Словом, ничего особенного. Такого Николай навидался уже за войну. Другое поразило его – она не рыдала, ни единой слезинки не катилось по её щеке. Она не молила о пощаде, в глазах ее совсем не было страха или обреченности, какие Николай видел прежде, она была в ярости. Она пиналась ногами и пыталась укусить негодяя.
-Семене, це ти? – не оглядываясь, спросил бандит.
-Я, я,- тихо ответил Николай и выстрелил. Тело рухнуло на пол, а девушка, недоумённо глядя на труп, встала с дивана и медленно подошла к Николаю.
-Mercie , - тихонько прошептала она и перевела взгляд на Николая.
-Пойдемте быстрее, сударыня, - сказал Николай и покинул купе. Она, чуть замешкавшись, чтобы захватить пальто, побежала вслед за ним.
«Зачем я, болван, это сделал?- ругал себяНиколай,- в конце концов, это не моё дело. Я её в первый раз вижу, а теперь ещё эта беда! Куда я её дену?» А она следовала за ним, приподняв длинные юбки. Николай открыл дверь вагона, свежий степной ветер ударил ему в лицо. Рискнуть? Нужно было рискнуть. Иного пути он не видел.
-Дайте руку,- сказал он своей спутнице, спрыгнув со ступенек.
-Pardon , - недоумённо пробормотала она.
Он взял её за талию и опустил на землю. У вагона были привязаны две лошади без седоков. Видимо, седоки в это время находились в поезде.
-Вы ездите верхом?- спросил Николай и, не дождавшись ответа, добавил, - впрочем, даже если нет, это ничего не меняет.
Девушка улыбнулась и лихо запрыгнула на коня, нисколько не стесняясь оголившихся от мужской посадки колен. Она мальчишески улыбнулась, и ее странное воодушевление, а это было именно воодушевление, иначе Николай не знал, как это назвать, передалось и ему.
-И то, слава Богу, сказал Николай и последовал её примеру.
В это самое мгновение их заметили. Николай ударил лошадь в бока, и та сорвалась с места. Он оглянулся назад – его спутница не отставала. Казалось, ей даже нравится это приключение. Глаза горели, щёки раскраснелись, золотые кудри рассыпались и развивались по ветру.
-Стій! Стрілятиму! – кричали позади, за ними в погоню бросились несколько всадников.
-Пригнитесь! – крикнул Николай девушке, но она, казалось, не поняла его слов, - пригнитесь, стреляют!
Едва раздались выстрелы, юная особа тихонько взвизгнула и опустила голову, всем телом прижавшись к гриве коня. Николай облегченно вздохнул. Впереди виднелся лесок – их спасение, но до него ещё следовало добраться.
-Arretez-vous! - вдруг услышал Николай. Он оглянулся. Погони позади не было – разбойники зачем-то повернули назад,- qu'est-ce qui se passe ? Je ne comprend rien ! Et vous ?
-Moi , non plus, - солгал зачем-то Николай. Видимо, разбойники чего-то испугались. А, следовательно, этого должны бояться и они. Тут Николай заметил вдалеке какой-то военный отряд. Что же, это многое объясняет. Вероятнее всего, это большевики, а ему с ними встречаться ой как не следует!
- Видите? - спросил он, указав на отряд,- нужно убраться отсюда, пока они не заметили нас.
Настала ночь. Морозная звездная ноябрьская ночь. Лошади устали, и всадники спешились. Позади остался разграбленный поезд, позади остался военный отряд, а что впереди неизвестно. Мрачные мысли терзали Николая в этот час. Ежели прежде он был в ответе лишь за себя самого, то теперь на его плечи легла ответственность и за юную спутницу. Николай вдруг вспомнил, что с тех пор, как они бежали к лесу, он не сказал ей ни слова. Он только теперь хорошенько ее рассмотрел. Нельзя сказать, что бы она была красива. Фигуре её, возможно, не хватало женственности – она была угловата, но всё-таки в этой её угловатости была какая-то пикантность. Это особое обаяние или вернее шарм заставлял задерживать взгляд на этой ничем не примечательной с виду девчушке.
- По некотором размышлении, - наконец сказал Николай, - я пришёл к выводу, что нам пора бы познакомиться. Моё имя Николай Овершин, дворянин, белогвардеец со всеми вытекающими отсюда последствиями. А как вас зовут?
Она непонимающе посмотрела на него и, улыбнувшись, сказала:
-Je ne parle pas russe. Je suis française, mais si je ne me trompe, vous me demandez mon nome. Je m’appelle Madelin de Chalée. Je suis de Breste.
Француженка! Ну только этого ему недоставало! И что ему теперь с нею делать?
-Je dois vous quittez. Oui ? Je comprend, monsieux Овершин,- вдруг сказала она, не глядя на него.
-Ну вот ещё, что за новости!- пробормотал Николай и продолжил по-французски,- Куда я вас дену, мадмуазель? Ежели бы у вас здесь были родственники, то…
-Мои родители мертвы, а больше у меня нет никого,- сухо сказала Мадлен,- только тётка, но она в Бресте.
-В таком случае, считайте, что вы родились под счастливой звездой. Я направлялся на вашу родину, когда эти господа так нелюбезно прервали мой путь. Однако, от самой идеи встречать Новый год во Франции я отказываться не намерен. Словом, я довезу вас до Парижа, а далее вы вольны поступать, как вам будет угодно.
-Вы жалеете, что спасли мою честь и, вероятно, жизнь, мсье?
-Я буду откровенен с вами, мадмуазель,- ваше общество подвергает большому риску моё предприятие, но, ежели я спас вас единожды, то, видимо, придётся идти до конца.
-Я не приму такой жертвы от вас, мсье. Довезите меня до любой станции, и я позабочусь о себе сама – большего мне не нужно.
-Сколько вам лет?
-Пятнадцать, мсье. Но это решительно ничего не меняет.
-Разумеется, не меняет. Я не могу бросить вас в чужой стране без средств к существованию. Я ничего почти не имею, но у меня все же есть преимущество – я говорю по-русски и могу защитить себя, в отличие от вас. А вы совсем юны и неопытны, мадмуазель.
-Да, возможно, вы правы, но…что до средств. Мне удалось сохранить кое-какие драгоценности. Объединение наших усилий, как мне кажется, было бы полезно нам обоим. Тем скорее мы вернемся домой.
-Домой… Если бы домой! Откровенно говоря, я теперь не знаю, где он, мой дом. Впрочем… вы, я вижу, устали, да и я, если сейчас не посплю хоть немного, то совсем озверею.
Мадлен улыбнулась.
-Где же мы остановимся? Не под открытым же небом?
-Я бы рад предложить вам царские палаты со всеми удобствами, но, боюсь, что нашей крышей действительно окажется небо со звёздами. И мы должны благодарить Бога за то, что не лежим теперь мертвыми где-нибудь у железной дороги, а целые и невредимые здесь, в лесу спокойно философствуем. А вы еще капризничаете.
- Я не капризничаю, мсье, вы заблуждаетесь на мой счет. Если вас тяготит мое присутствие, я повторяю, я могу вас от него избавить.
Николай перевел дух и медленно проговорил:
- Вы устали и взвинчены. Успокойтесь, Мадлен. Простите, если был бестактен. Уже поздно, давайте остановимся хотя бы здесь.
Мадлен посмотрела по сторонам, подвела свою лошадь к дереву и умело привязала её. Затем, взглянув на Овершина, сказала:
-В Бресте у тёти есть конюшня. Там я провела всё своё детство к неудовольствию родителей. Обожаю верховую езду. Знала бы я тогда, как мне пригодятся эти упражнения!..
-А готовить, не имея продуктов, вы часом не умеете?- угрюмо спросил Овершин.
-Увы! Я и с продуктами-то не на многое способна.
-Ну и ладно. Ничего, завтра доберёмся до людей. Всё наладится.
Он постелил на землю шинель.
-Ложитесь, Мадлен, вы едва держитесь на ногах.
-А вы?
-А я буду вас охранять. У вас есть часа три на сон. После я посплю. С рассветом нужно будет двигаться дальше. Ложитесь же.
Мадлен села на шинель и взглянула на Николая.
-Доброй ночи, мсье Овершин.
Она легла и закрыла глаза. Наступила тишина. Николай слушал тишину. У него болела голова. Давно. Ещё после контузии в шестнадцатом. Он уже не чувствовал голода – он не ел почти ничего пятые сутки. Николай подошёл к старому могучему дубу, сел под ним и сомкнул веки. Мама… где ты? И где тот вечный Дом, где он, как сейчас, будет наслаждаться тишиной и покоем.
-Вообще-то я не люблю жаловаться, мсье Овершин,- вдруг услышал он, - но я не засну никак. Был очень тяжёлый день.
-И что же вы предлагаете?
-Я предлагаю вам своё место.
Николай улыбнулся, не открывая глаз, и сказал:
-Удивительно! Вас сегодня едва не убили, заставили проскакать верхом, Бог знает сколько, а потом до ночи бродить по лесу, а спать вам не хочется? Спите же, Мадлен.
Мадлен встала и подошла к нему, чуть прихрамывая и шатаясь.
- Но я действительно не хочу спать. Я не могу спать. Ох, поймите же, это невозможно! Позвольте, я посижу здесь, рядом с вами.
-Садитесь. Только накройтесь шинелью – здесь холодно и сыро.
…Они молчали некоторое время. Николаю и самому расхотелось спать. Мадлен вдруг тихонько, дрожащим грудным голосом запела:
-Король забил в барабаны,
Король забил в барабаны,
Чтобы увидеть всех придворных дам.
И первая же, которую он увидел,
Пленила его душу...
-Так вы сирота?- наконец спросил он, чтобы не молчать.
-Да, с сегодняшнего дня,- дрогнувшим голосом ответила Мадлен.
-То есть как с сегодняшнего?- удивился Овершин,- вы хотите сказать, что их убили сегодня утром?
Она посмотрела на звёздное небо. Как холодно, как страшно…
-Да, мсье Овершин. Сегодня утром. Мы вышли в вагон-ресторан, завтракали. Отец был весел, говорил, что через несколько дней мы будем в Бресте. И тут началась пальба. Маму сразу убили, на месте. Попали в затылок, она даже крикнуть не успела, упала замертво. Отец велел мне немедленно идти в купе, а сам зачем-то замешкался. Когда я выходила из ресторана, его уже не было… Он сказал мне напоследок: «Не бойся ничего, Мадлен, слышишь, не бойся!» А я и не боялась вовсе. Не боялась нисколько. Я разозлилась. Я убить готова была каждого, кто ко мне подойдёт. Всё, что я знала и понимала в тот момент, это то, что должна, что обязана уцелеть. Обязана, понимаете? Мне хватило ума собрать все деньги и документы, какие мы везли с собой, и спрятать их в пальто. А потом в купе ворвался этот… грязный такой. И знаете, что поразило меня тогда? Не намерения его, они были очевидны, а руки. Такие руки бывают у крестьян, которые всю жизнь работают на земле, которые на себе пашут поле. Как можно с такими руками убивать людей? Грабить? Преступать всё человеческое? Ведь земля для них едина с Богом. Они верят в неё, поклоняются ей. Так как же возможно такое на этой святой земле?
-А вы видели руки крестьян? Какая прелесть! Вы все больше меня удивляете, мадмуазель, - усмехнулся Николай.
-Вам смешно... И все-таки ответьте, я хочу это понять, а на такие вопросы мне теперь никто, кроме вас не ответит.
-Это так интересно? Нет уж, прежде ответьте вы, зачем вам?
-Затем, что эти люди, не раздумывая застрелили сегодня моих родителей! Могу я знать ради чего? Во имя каких таких идеалов это было нужно?
-Они воюют за свою землю, Мадлен, а война развращает и ожесточает. Не будь войны, пахал бы этот мужик себе поле, ходил бы в церковь по воскресеньям, соблюдал бы посты, и, как знать, возможно, попал бы в рай, не зная на какие преступления способен. Вот и ответ на ваш вопрос. И никто в этом не виноват. Сама жизнь виновата. Кто-то убивает, а кто-то... сами понимаете...
-Как странно… Как страшно. Я готова была сама убить его. Я смогла бы, я чувствую, если бы достало сил. Ежели б вы не спасли меня, я не знаю, что было бы. Вот вы убили того человека на моих глазах. Ужели это не мучает вас?
-О, друг мой, если бы каждый раз, лишая кого-то жизни, я терзался бы этим, плохо бы мне пришлось. Я бы, наверное, сошёл с ума. Сложно убить впервые, а после привыкаешь к смерти. Я семь лет убивал, и себя не щадил нисколько. Едва только началась война, я ушёл на фронт. Мне двадцать три года тогда было. Мальчишка... Верил в какие-то идеалы... А какие идеалы, когда просто кто-то там наверху решил обогатиться за чужой счет да тщеславие потешить! А я верил словам, лозунгам, лицам. Я верил, что война – это долг, оказалось, что она привела к развалу всего того, что я любил. А я воевал! Воевал за то, чтобы все развалилось. Сначала под командованием генерала Брусилова, был в плену, вернулся в Россию, потом, когда грянула революция, пошёл добровольцем к Деникину, и вдруг понял – это всё. Всё, понимаете? Кончено! Ещё немного и я захлебнулся бы в этой луже крови, которая осталась от моего мира… Вы знаете, Мадлен, а ведь он был, этот мир, был когда-то. Он существовал прежде, хотя теперь в это мало верится. Как будто в какой-то другой жизни было всё. Как будто во сне. До войны.
-А война – это реальность? Это жизнь?
-Война… Война – это смерть, прежде всего. Смерть всех надежд, всех вер, всех идей и укладов. Смерть иллюзий и идеалов, наконец. Это как стена, как тупик. Конец бесконечности. Трудно ведь представить себе бесконечность.
-Но конец бесконечности представить ещё труднее. Что за этим концом? Должно же быть что-то? Конец может оказаться лишь только началом.
-Вы полагаете? Однако что можете знать вы? Вы юны совсем. Что вы знаете про жизнь?
-Ничего. Только то, что сегодня я потеряла отца и мать. И моя собственная жизнь в опасности.
-Мадлен, глупенькая! Моя жизнь в опасности уже семь лет. И я давно разучился дорожить ею.
-Это очень плохо. Тогда незачем жить, ведь жизнь – это всё. Жизнь слишком прекрасна, чтобы перестать дорожить ею.
-У меня была жизнь до сентября 1914 года. У меня была прекрасная дружная семья. Мать, отец, брат, две сестры. У меня была невеста, я собирался жениться в октябре. У меня были друзья, был дом, мой дом. Моя Родина. Мой большой дом и моё место в нём. Теперь же нет ничего. Отец погиб уже в пятнадцатом. Брат пропал без вести. Выяснилось, что он два года был в плену, а потом его расстреляли. Старшая сестра вышла замуж за проходимца и уехала в Крым. Говорят, он обобрал её до нитки и бросил умирать от голода на какой-то станции. А младшая… Зиночка… она оказалась менее счастливой, чем вы. Её и защитить было некому. Она была такая ранимая, она не вынесла такого унижения, наложила на себя руки. Наверное, потому я пришёл вам на помощь, что она этой помощи не дождалась. Моя невеста умерла в начале восемнадцатого от туберкулеза, а мой дом разграблен, разорен. Равно, как и вся Россия. Нет ничего, будто и не было. Так зачем мне быть? Одна надежда осталась – мама… Она теперь в Париже, наверное.
-Почему, наверное? Вы не уверены?
- От неё нет вестей уже три года. Возможно… всё возможно.
-Нужно верить, слышите?! Нужно верить! Иначе вы с ума сойдёте. Вы многое пережили, но вы молоды ещё. Не поздно всё начать сызнова!
Николай посмотрел на неё. Ребёнок! Дитя безумных пятнадцати лет! Когда началась война, ей лет семь было. Что она может знать и помнить из того, что знает и помнит он? Где она встретила этот смерч, которому всё нет конца? С кем была? Откуда пришла? Как очутилась в России? Ему так понравилась идея, что она пришла из ниоткуда, что он невольно улыбнулся. « Друг мой, вы, кажется, становитесь сентиментальны. Только этого вам недоставало!» - подумал он. А она, словно бы угадав его мысли, сказала:
-До войны я жила с родителями в Бресте. Мой отец был врач да еще и аристократ. А мама актриса. Забавно, правда? В том кругу, из которого мой отец, не принято жениться на актрисах. А он женился. Мама была очень красивая. В неё нельзя было не влюбиться. Папа не стал исключением. Несмотря ни на что, его родители одобрили такой выбор и благословили их брак. Только его сестра была против. Она с первого взгляда невзлюбила маму. Хотя с моим рождением она смягчилась. Тётушка обожала меня. До семи лет только она одна занималась моим воспитанием. Когда началась война, мы переехали в Париж, а потом отец ушёл на фронт.
Мадлен тряхнула головой, чтобы не разрыдаться, и продолжила:
-В шестнадцатом году нам сообщили, что отец пропал без вести. Мама начала поиски. Куда она только не писала. Но никто ничем не мог нам помочь, кому какое дело до пропавшего врача, когда таких, как мы были тысячи? Ей опять пришлось работать. Она надеялась устроиться в театр, но не вышло. И она пошла в госпиталь медсестрой. Тогда-то в доме и появился запах лекарств. Я не знала, что у неё открылась тахикардия. И ещё что-то с нервами было. Она отказывалась принимать помощь от тётки - та пыталась отобрать меня. Это было самое страшное время для нас. Не дай бог, кому-либо пережить тот ужас, который тогда пережили мы – молодая женщина и ребенок. В девятнадцатом, когда мы уже отчаялись найти отца, нам написали... какой-то его старый друг написал, что он был в плену, а теперь где-то в России в госпитале, что он был тяжело ранен. Возможно, все это было безумием, горячкой, но мы решили немедленно ехать в Россию. В страну, в которой царит хаос. Откровенно говоря, тогда я мало представляла себе, что такое война. Я вообще не была занята этим. Больше меня заботило то, что нечего есть, что мать всегда чем-то озабочена и озлоблена, что она не улыбается больше. Это очень страшно, когда мама перестает улыбаться, когда она увядает с каждым днем, когда нет никакой надежды, и помощи от меня почти никакой. Я ничего тогда не умела еще, я сама нуждалась в защите. Я была ребёнком.
-А теперь вы уж не ребёнок? Странная и смешная привычка у юных еще созданий, почти детей, самонадеянно полагать себя взрослыми самостоятельными людьми.
Мадлен внимательно посмотрела на Николая.
-Вы смеётесь с меня? Не стоит, мсье Овершин. Поверьте, это вовсе не смешно.
Николай взял её за руку и ответил:
-Я и не смеялся, Мадлен. Это страшно, когда девушка ваших лет вдруг сталкивается с жестокостью, смертью и грязью. Для меня это уже привычно, но вам… Знаете, пожалуй, единственное, что у меня осталось, это свобода. Единственное, что я не потерял. Пока не потерял. А чего она стоит, моя свобода? Кому нужна моя свобода? Цена ей – ломаный грош.
-Это не слова свободнорожденного человека!
-Но слова человека, уставшего от этой пьянящей свободы. Как, впрочем, и от самой жизни. Да, я волен, как ветер, но у меня нет никого и ничего. Черт побери! Мне даже дорожить нечем! Мне не жаль ничего. И это чистая правда. Так зачем же тогда жить, если умереть по-сути нестрашно, даже любопытно в чем-то, наверное. Потому что со мной этого никогда не было прежде.
Мадлен опустила голову, глядя куда-то сквозь саму себя. Казалось, его последние слова задели ее за живое. Она, волнуясь, дрожащим голосом, но твердо и уверенно сказала:
-От жизни устать нельзя. Мои родители любили жизнь, они не хотели умирать, а вы! Зачем вы спасали себя, ежели жизнь вам не нужна? Меня вы зачем спасали, если, по вашему определению смысла жизнь, мне жить не для кого!
-По привычке. Она сильнее меня. Забавно, верно?
-Не вижу ничего забавного. Я вижу только, что вам плохо, но не знаю, как помочь. Я бы рада помочь, а не могу. Мне недостанет силы и себе-то помочь.
-Вам? Вы слишком мало себя цените. И зря. Вы дитя ещё, вся жизнь у вас впереди. Доставлю вас домой, к тётке, к вашим конюшням. И года через два всё забудется, как дурной сон. Как будто ничего и не было. Уж можете мне поверить.
-Забыть всё? Никогда! Я в одночасье потеряла родителей, как мне забыть это? Как мне забыть то, что едва со мной не случилось? Как мне забыть эту ночь? Вас? Это невозможно. Я всегда буду помнить. Я заставлю себя помнить… - запальчиво проговорила Мадлен, а потом тихонько прошептала, - Смотрите, снег пошёл…
Николай посмотрел на небо. Действительно. Первый в этом году снег, завораживая взгляд, словно бы танцуя, , медленно ложился на подмерзшую землю и серо-коричневые гниющие листья.
-Вам холодно?- спросил он у Мадлен.
-Нет. Не холодно. Так красиво... Я люблю снег. Дома он редко бывает. А здесь?
-Каждый год. Не припомню я зимы без снега. В детстве в такую погоду мы любили бродить в парке с гувернанткой Зиночки и Сони. Мы ходили на каток. Вечером в театр. А потом брали извозчика и катались до головокружения. А на Новый год звали гостей. Блины, знаете ли, чай, запах чего-то кислого их кухни. Капусты, кажется, квашеной. У нас в гостиной, как сейчас помню, стояла огромная ёлка. Помню её запах. Играла музыка. Танцевали. Зиночка пела. Как она пела! Она была очень музыкальна. А я любил её больше всех в семье. Потом Жорж сделал ей предложение, а она отказала ему. И ведь все полагали, что они непременно поженятся.Тогда казалось, что это конец света, мы были юны и бестолковы. И, наверное, излишне искренни. Знаете, Жорж был лучшим моим другом. Он потом уехал куда-то на север, а в революцию дрался по другую сторону баррикад. Я мог убить его, я готов был убить его. А он наверняка мог убить меня. Счастье, что нам более не довелось встретиться. Он так любил Зиночку. И она его любила. Я до сих пор не могу понять причины её отказа. Может быть, просто боялась, а аожет быть – чувствовала, что... Хотя как она могла чувствовать, что с нами сделается... На Рождество к нам неизменно приезжали Филоновы с дочкой Машенькой. Мы с детства были дружны с нею, а наши родители мечтали нас поженить. Я просил её руки в январе четырнадцатого года. Мы были счастливы. А болезнь уже тогда поразила её. Мы не знали ничего. И никто не знал. Когда ей поставили диагноз, было уже поздно. И началась война. В последний раз я её видел в шестнадцатом, когда приезжал в отпуск после контузии. Она была такая бледная. И всё просила меня не уезжать, будто бы чувствовала, что нам не суждено более увидеться. Я хотел с ней тогда же обвенчаться. Она отказалась. Зачем? В мире, где всё рушится, это одно было бы вечно и нетленно. Я не понял тогда, что она боялась принимать от меня какие-то жертвы, боялась, что я только жалею её. А она не сумела понять всей силы моей любви. Не верила. Не верила. А мне не хватило мужества настоять. Может быть, это единственная моя вина перед ней. И перед собой. Потом я попал в плен, а, вернувшись в начале восемнадцатого, узнал, что она уехала к родственникам отца в Киев. Рискуя жизнью, я помчался туда. А там какой-то кошмар творился. И когда, наконец, нашёл их дом, узнал, что она умерла. Я опоздал всего на 2 дня. Не попрощался с нею. А она перед кончиной всё спрашивала, не приехал ли я. Я вошёл в её комнату, где она провела последние свои часы. Обычная комната. Знаете, как у всех девушек: картинки, рукоделье, книжки, ножницы для бумаги, картонки от шляп, шпильки, бусы жемчужные – мой подарок. На столе перчатка лежала чёрная лайковая. Второй я не нашёл. Впрочем, я и не искал. И, что меня более всего озадачило, её духи. Те же, что и много лет назад, будто она только что была здесь, но минуту назад вышла зачем-то. Этот запах, не выветрившийся, едва не свёл меня с ума в одно мгновение. Запах пыли, лекарств и её духов. И солнечный свет, пробивавшийся через тяжелые тёмно-зелёные портьеры. Она так любила этот цвет. Теперь это всё перегорело, переболело. Осталась одна только самая последняя, самая глухая боль, где-то в груди. Она редко напоминает о себе, но она живёт. Я её чувствую иногда в такие минуты, как сейчас… Вы спите? Неужели заснула?
Мадлен действительно спала. Её тревожное дыхание едва было слышимо. Голову она уронила ему на плечо. Так доверчива. Так наивна. И всё-таки - юная сильная женщина. И откуда в ней столько жизни? После всего-то...
Едва светало. Николай улыбнулся. Ему отчего-то было спокойно и светло на душе. Он давно не испытывал такого чувства. Пора было идти дальше, а он не хотел будить Мадлен. Бедная, бедная. Бедная маленькая, но храбрая женщина. Пройдёт несколько дней, и он навсегда распрощается с нею. Никогда больше не увидит её. В память о ней останется один только этот рассвет. Эта девочка вдруг вызвала у него такую светлую грусть, напомнив о прошедшем. О том, чего не вернуть никогда, как бы страстно он этого ни желал. А она навеки останется лишь эпизодом его жизни. Правда, эпизодом не самым худшим.
Они ехали в поезде уже несколько дней. Ещё четыре часа, и они, наконец, достигнут Парижа. Николай, в конце концов, привёл себя в порядок и пришёл к выводу, что не всё так уж запущено. Мадлен вообще заявила, что он по-прежнему красив и молод. Правда, она не видела, каким он был семь лет назад, но ее наивная восторженность его умилила. В самом деле, он не изменился почти, только седых волос не поубавилось. Глядя на себя в зеркало, Николай невольно улыбался. Элегантный дорожный костюм, чёрная фетровая шляпа, осенний плащ песочного цвета, аккуратная короткая бородка. На смену прежнему юноше, сиявшему молодой здоровой красотой, пришёл солидный мужчина. И этот новый образ пришёлся Николаю по душе, потому что он казался надежным, а жизни Николая не хватало именно надежности.
Он сидел на диване в купе и читал свежую газету. Мадлен сидела напротив и смотрела в окно. В эти дни она стала задумчивей и молчаливей, чем обычно. И чем ближе они приближались к Парижу, тем заметнее это становилось. Иногда Николаю казалось, что она порывается что-то ему сказать, но не знает, как. Эта недосказанность, которой прежде не было в их отношениях, озадачивала Николая. Наконец, он не выдержал и поднял глаза, встретившись с её взглядом, изучавшим его лицо настолько пристально, чтобы запечатлеть в памяти его черты до конца жизни.
-Мадлен, что-то происходит с вами, ума не приложу, что. Может быть, вы расскажите мне, в чём у вас там дело? – деланно серьезно, но доверительно спросил он.
Мадлен опустила голову и тихо сказала:
-Нет, право, ничего. Вы зря беспокоитесь. Всё превосходно. Вам только кажется.
-Вы сейчас зачем-то говорите неправду. Вы можете быть откровенны со мною, Мадлен. Всё-таки это я вас спас. Мне кажется, я заслуживаю вашего доверия.
-Я только подумала, что по приезду в Париж мы с вами расстанемся навсегда. И я никогда больше не увижу вас. – так же неохотно и сухо ответила Мадлен.
-И это вас расстроило?
-Наверное, это. Иной причины такой меланхолии я не нахожу.
-В таком случае, я обрадую вас. Если я одну вас отправлю в Брест, то буду волноваться, как вы доехали. Что если я довезу вас до дому? – Предложил Николай, испытывая безумную надежду, что она согласится. Ему так не хотелось потерять ее теперь.
-Довезёте?- казалось, она только ещё больше поникла,- нет, не надо. Я сама прекрасно доеду. А вам, прежде всего, следует найти мать. Вы, кстати, дали ей телеграмму о своём приезде?
-Разумеется, Мадлен. Но я думаю, неделя ничего не решит. Я ждал этого семь лет. Я готов подождать ещё несколько дней, зато совесть моя будет чиста.
-Да как же вы не можете понять! Неделя ведь, в самом деле, не решит ничего! Только больнее будет расстаться. – вдруг взволнованно воскликнула?
-Мадлен, вы не в себе. Что с вами? – уже всерьез забеспокоился Николай.
-Я люблю вас. – едва слышно проронила она и слезы выступили у нее на глазах.
-Что вы сказали? – опешил он.
-Я люблю вас… тебя. Молчи, не нужно ничего. – Торопливо заговорила она, - если я сейчас не скажу, то никогда не скажу, и буду сожалеть об этом до конца жизни. Я полюбила тебя, Николя, в то мгновение, когда там, в лесу, ты перестал быть каменным и так просто, так по-настоящему стал говорить. Не оттого, что ты спас меня, а оттого, что ты – это ты. Я знаю, что этого не может быть никогда, ты не можешь любить меня, но любить тебя мне никто запретить не сможет. Эта любовь навсегда здесь, в самом сердце. Мы не увидимся больше, поэтому я решилась тебе открыться. Самое страшное, что ты сейчас станешь отговаривать меня и убеждать. Но я готова была к этому, честное слово. Я готова на все. Главное – теперь ты знаешь. Это очень важно, чтобы ты знал. Может быть, тебе это покажется смешным; наверное, так оно и есть. Ну и пусть смешно! Хотя бы не придется сожалеть, что не решилась...
Она отвела свой взгляд, стараясь не смотреть на него, а он не знал, что сказать. Николай испугался. Испугался её глаз, её голоса. И себя он испугался. Даже в большей степени. Она решилась сказать ему то, чего он никогда не сказал бы ей, как бы ему не хотелось этого. Но разве ему было в чем признаваться.? Нет, не могло быть. Он бы раньше знал...Но нужно было говорить что-то. Только что? Слова застряли где-то в олбасти горла.
-Мадлен… - после некоторого молчания медленно, обдумывая каждое слово, сказал он,- Мадлен, теперь вы меня послушайте. И внимательно послушайте. Во-первых, я вдвое старше вас. Во-вторых, вы ещё ребёнок. Вам всего пятнадцать лет. Я боюсь вашего непостоянства, наивности и неискушенности. В ваши лета влюбляются по десять раз. Любовь начинается в понедельник и заканчивается к пятнице. Это очень хорошо, что вы открылись мне, это характеризует вас как смелого человека, но вы же сами будете после жалеть об этом. Только не нужно жалеть. Всё к лучшему. Вы вернётесь в Брест к вашей тётушке и забудете о моём существовании через два дня. Просто… просто мы познакомились при, как ни глупо звучит, романтических обстоятельствах. В ваших глазах я предстал благородным спасителем, а это не так. Просто я был так воспитан. Моей заслуги в этом нет. Это заслуга моих родителей.
-Вы не слышали, что я вам только что сказала? Обстоятельства здесь ни при чём. – словно бы оправдываясь, сказала она.
-Мадлен! Вы неправы! Именно обстоятельства повлияли на ваши эмоции. Только лишь эмоции, уверяю вас. Вы потеряли родителей, вы были в чужой стране, в которой идёт война. Конечно, вы не влюблены. Вы добрая отважная девушка. У вас отзывчивое сердце и горячий нрав. Вы посочувствовали мне и только. Что я могу дать вам? У меня нет ничего. А вы достойны лучшего, что есть на земле. Вы встретите человека много моложе, красивее и достойнее меня, клянусь! Вы полюбите его, а он полюбит вас. И вы будете счастливы. Это будет и правильно, и справедливо.
-Возможно. Я поняла, что вы хотите сказать. По крайней мере, вы пытались щадить меня. И всё-таки это жестоко. – задумчиво, как бы между прочим проговорила Мадлен.
-В чём жестокость? Вы говорили, что готовы к такому разговору.
-И заранее себя на него обрекла. Вы правы. Мне было жаль вас. А я не хотела вас жалеть и решила вас любить. Теперь вы довольны? – холодно, сердито осведомилась она.
-Мадлен, перестаньте, я прошу вас, будьте же милосердны! Вы однажды смеяться будете над этой детской любовью.
Мадлен пересела к нему и, глядя на свои колени сказала:
-Я хочу, чтобы вы вспоминали меня иногда. Не слишком часто. А то надоест быстро. И не пишите мне. Не надо. Не нужно везти меня в Брест, я сама прекрасно доберусь. Это слабость, блажь, это пройдёт. Уже прошло.
Ну вот! Она сожгла за собой все мосты! Значит, таковы ее условия. Кто он такой, чтобы не выполнять их? Тем более, что они его устраивали в свете всего выше сказанного.
-Вот теперь вы говорите, как большая. Я тоже не поклонник эпистолярного жанра. Всё сказано, что должно. Осталось поставить точку.
Он достал из кармана маленькую коробочку, обтянутую чёрной кожей, и вынул из неё старинное кольцо с нефритом. То самое, которое он так берёг.
-Вот, возьмите его на память о нашем приключении, Мадлен. Это кольцо – семейная реликвия. Единственное, что осталось у меня. Это больше, чем просто безделушка. Его носили моя мать и бабка. Это вроде родительского благословения. Оно должно было достаться Маше в день нашего обручения, она даже носила его несколько месяцев перед смертью. Я дарю его вам. Берегите его и берегите себя.
Он надел кольцо ей на палец и поцеловал её в лоб. Она улыбнулась одними уголками губ, а глаза её были так же печальны. Затем сняла кольцо с пальца и сжала его в кулачке.
-Бог сбережёт,- тихо сказала она,- теперь я ваша невеста, хотите вы того или нет. До конца времён. Да будет так. Аминь! И точка, раз так необходимо ее поставить.
Но точка поставлена не была. Скорее многоточие...
Пять лет прошло с тех пор. Долгих шестьдесят месяцев. И столько бесконечных дней. Что изменилось за это время для Николая? Собственно, ничего особенного. Он нашёл свою мать в Париже, как и предполагал. Более того, к своему удивлению, он узнал, что она вышла замуж вторично. Нина Семёновна была женщиной умной и до сих пор сохранила красоту, несмотря на все беды. После того как супруг её скончался, и семья разорилась, ей необходимо искать работу. Учитывая, что никогда ничего в своей жизни она не делала, ей пришлось столкнуться с огромными трудностями. Но Нина Семеновна никогда не падала духом. Она стала работать учительницей музыки, давая уроки в небольшой комнатушке, которую снимала в дешёвой меблированной гостинице. А через год такой жизни ей повстречался человек, который полюбил её и почти через неделю после знакомства сделал ей предложение, а Нина Семёновна, не долго думая, согласилась. Это был счастливый брак. Супруг Нины Семёновны, Клод Риваль был человеком не знатным, но достойным. Он держал небольшое кафе на Монмартре, а после женитьбы по совету жены и при её содействии открыл русский ресторан и так преуспел в этом мероприятии, что они с Ниной Семеновной нажили внушительное состояние. Поскольку детей у мсье Риваля не было, то наследником он назначил Николая. В предыдущем браке он был несчастлив – первая его жена умерла родами, а ребёнок пережил её всего на несколько часов, и мсье Риваль долго не мог прийти в себя после этой утраты. А что до Николая, то он одобрил выбор матери и был лишь рад её семейному благополучию. Он никогда не был эгоистом и прекрасно понимал, что Нине Семёновне вовсе не обязательно до конца дней своих носить траур, и она имеет право на счастье. Тем более, что мсье Риваль пришёлся ему по душе.Они стали ладить буквально с первой встречи. Даже стали хорошими друзьями. Более того, со стороны мсье Риваля Николай чувствовал почти отеческую заботу. И платил ему сторицей.
Сам Николай в эти годы вел семейные дела. Однако это занятие не прельщало его. Он стал писать небольшие рассказы. Писательство не было доходным делом, однако приносило ему удовольствие. К тому же это он мог совмещать с работой в ресторане. Николай обрёл состояние покоя. Если не душевного, то хотя бы внешнего. Порой он испытывал тоску по дому, но всякий раз просыпался в холодном поту, если ему снилось, что он очутился в России. Война… Он помнил войну, её ему никогда не забыть! Казалось бы, всё давно закончилось, жизнь начата сначала, и жизнь эта размеренна и благополучна. Но война напоминала ему о себе по ночам, когда ему снились лица сестер, отца, брата и друзей, которых он потерял в те годы. Ныли старые раны, по-прежнему не давала покоя мигрень, вызванная контузией, хотя теперь все это отошло на второй план. Здесь, вдалеке от Родины, все, что было прежде, казалось только сном, которого никогда не могло быть в жизни. Все возможное для этого делала Нина Семеновна, заботясь о душевном спокойствии сына. Единственное, что раздражало его, это ее постоянные намеки на то, что ему пора бы обзавестись собственной семьей. Но он не мог и не хотел этого делать. И на то, как ни нелепо, были свои причины.
Да! ДА, он помнил Мадлен де Шале. Да и как он мог забыть эту девочку, которая так пламенно уверяла его в том, что жизнь его ещё не кончена. Он помнил её, надеясь, что и она вспоминает его иногда. Теперь она, вероятно, превратилась в красивую молодую женщину. Она могла выйти замуж, сделаться миссионеркой или уйти в монастырь. Почему-то последние два варианта устраивали его больше, чем первый. Ей вовсе не обязательно влюбляться в кого-то, чтобы стать счастливой. Она слишком необыкновенна и поэтична, чтобы довольствоваться таким простым мещанским счастьем. В глубине души Николай понимал, что ревнует её к той жизни, которая могла у неё быть. Но вдруг она, в самом деле, забыла все? И его... Он мечтал увидеть её. Хоть раз. Только для того, чтобы узнать, какой она стала, его Мадлен. Он хотел бы писать ей, но очень хорошо помнил её объяснение в любви и свои жестокие слова, о которых он так сожалел теперь. Мадлен сказала тогда, что он пытался её щадить. Это было не так. Он хотел больнее ударить её теми словами, чтобы она поскорее забыла его. Но разве он знал, что и сам полюбил её. Это было иное чувство чем то, которое он испытывал к Машеньке. Тогда он был совсем еще молодым. Таким, как Мадлен, в пору их знакомства. Теперь, может быть, он стал хуже, растерял самого себя по мелочам, но только теперь он понимал, что этому новому человеку, как воздух, нужна Мадлен. Чего он тогда испугался, болван? Её доверчивости и юности? Или себя самого? Да, он испугался, что не сможет оправдать её доверия, что недостоин её любви. Да и имел ли он право на ее любовь? Ей было всего пятнадцать, а у него – целая жизнь за плечами. Жизнь ли? Нет, жизнь его ограничилась той ночью в лесу. А более ничего не было. Ни Машеньки, ни войны, ни плена, ни этой его парижской квартиры – всё это были события из жизни другого человека. А его жизнь, вся его жизнь, была в том рассвете рядом с наивной и несчастной девочкой, которую он осмелился полюбить. Ехать в Брест? Но зачем, для чего? Что он может предложить ей? Выйти за него замуж? Да ведь она наверняка забыла давно его имя! К чему тревожить ее? К чему истязать себя? Лучше всё оставить как есть. А есть то, что нет ничего, кроме того рассвета. И они никогда не увидятся больше. Потому что ничего хорошего эта встреча ему не принесет. Да и ей тоже. Тем более ей!
О Мадлен Николай не имел никаких вестей с двадцать первого года. Но, в конце концов, она напомнила ему о себе, сама того не зная.
Это было погожее ноябрьское утро. Николай проснулся оттого, что солнечный луч, проникший в комнату, скользнул по его лицу. Он в полудрёме закрыл глаза рукой, а потом нехотя открыл веки. Вставать не хотелось, но в полдень нужно быть у Ривалей. У maman* юбилей свадьбы – десять лет. Вообще-то праздник был назначен на десять вечера, Николай обещал прийти утром, чтобы помочь. И мсье Риваль просил его пересмотреть какие-то бумаги, связанные с покупкой земли в Провансе. Они с Ниной Семёновной давно уже мечтали построить там дом. А эта купчая была подарком на юбилей – мсье Риваль хотел сделать сюрприз жене. Что до Николая, то он ещё до сих пор не выбрал им подарка. До полудня нужно было решить ещё и этот вопрос. Он медленно встал с постели, оделся, привёл себя в порядок и вышел из дому. Он завтракал обычно в кафе напротив и вот уже пять лет не изменял этой привычке. Он вообще не любил менять привычек. Жизнь его устоялась. Поскольку он так и не обзавёлся собственной семьёй, то и завтракал, и обедал вне дома. Впрочем, он держал кухарку, но она приходила во второй половине дня, чтобы приготовить ужин. А убирала в его квартире опрятная строгая немка лет двадцати восьми, которую он нанял три года назад по настоятельной просьбе матери (та в глубине души надеялась, что фройляйн Дарт привлечет внимание ее сына, но результатов это пока не приносило, просто потому что Николай просто не обращал на нее никакого внимания). С обеими дамами он не поддерживал дружеских отношений, ограничиваясь только тем общением, к которому вынуждал его тот факт, что он являлся их работодателем. Иногда он даже забывал, как они выглядят, впрочем, это волновало его менее всего.
Несмотря на ранний час, улица была многолюдна, однако в кафе посетителей почти не было. Только забавный маленький старый художник в серой тужурке и в сером же шарфе, за которым Николай наблюдал уже пять лет, но никогда не заговаривал с ним. Этот человечек каждое утро приходил сюда, садился за один и тот же столик, ничего не заказывал, кроме чашки чая, и подолгу сидел, глядя куда-то сквозь лица людей и чиркая спичками. Иногда он закуривал, но чаще всего просто стучал пальцами по столу, как пианист, небрежно наигрывающий какую-то одному ему ведомую мелодию. В тот день художник против обыкновения улыбнулся Николаю, как старому знакомому. Николай ответил ему, любезно кивнув головой. Художник почему-то обиделся и отвернулся.
Николай присел за столик. На нём лежала свежая утренняя газета. Николай, как обычно, заказал кофе и два круассана и, дожидаясь заказа, развернул газету. Быстро пробежав глазами длинные столбцы, он нашёл светскую хронику. Мсье Риваль просил Николая дать заметку об их юбилее. Николай хотел посмотреть её, когда вдруг наткнулся на статью, которая повергла его в оцепенение. Речь шла о помолвке какого-то знаменитого бретонского судовладельца Робера Ришара и дочери популярной некогда театральной актрисы Терезы Вернье – школьной учительницы Мадлен де Шале. Мадлен! Неужели его Мадлен? Конечно, ошибки быть не может, всё совпадает: мать-актриса, фамилия, имя. Это она! Его Мадлен. Но это же невозможно! Она! Мадлен выходит замуж, его Мадлен. Только его ли. А ведь он помнил ещё те её слова: «Теперь я ваша невеста. До конца времён». И хватило-то её на пять лет. Нет, он тогда всё сделал правильно, но если так, то что же ему так плохо-то? Все эти годы он любил её так, как он не любил даже Машеньки, а она выходит замуж...
-Мсье, ваш заказ, - приветливо прощебетала официантка, поставив поднос на стол и расставив приборы, - мсье, вы слышите? Мсье Овершин!
-Что? Ах, да, спасибо, Надин, сколько с меня? Вот держите.
Он расплатился и немедленно вышел из кафе, оставив официантку в недоумении.
«Ох уж эти русские!» – обиженно подумала Надин. Вот уже пять лет она пыталась кокетничать с Овершиным. Но он был либо непроходимым тупицей, либо просто сделан изо льда, посколько ни разу не подал даже виду, что заметил ее симпатию к нему. Он был вежлив и только, распаляя тем самым интерес Надин.
В тот же день Николай отправил в Брест телеграмму с поздравлениями.
Вечером на празднике у Ривалей Нина Семёновна не преминула заметить, что Николай ведёт себя, по меньшей мере, странно. Он был рассеян, невнимателен и, казалось, мыслями своими находился где угодно, но только не там, где присутствовал. Он ушёл рано и сразу по приезду домой лёг спать, но не мог уснуть. На сердце его было тяжело. Мадлен! Как посмел он дать эту дурацкую телеграмму? Зачем? Николай не мог ответить на этот вопрос.
А через два дня неожиданно для себя самого он получил письмо от Мадлен.
«Мой добрый друг,- писала она, - я была тронута до глубины души вашим поздравлением, полагая, что вы не только ничего не знаете о помолвке, но думать забыли о своей бедной спутнице, спасённой вами ненароком от разбойников. Я чрезвычайно благодарна вам, мсье Овершин, и хочу, чтобы вы знали – я ценю вашу заботу о моей скромной персоне, а в ответ я не оставлю вас обделённым моим вниманием. Свадьба состоится 15 ноября сего года, и я была бы рада вашему присутствию. И я, и моя тётушка, и мсье Ришар – мой будущий супруг. Посему я приглашаю вас разделить со мною радость грядущего дня и не приму никаких отказов,
Мадлен.»
Зачем так больно? Зачем так жестоко бить словами? Это письмо, как звонкая пощёчина, привело Николая в чувства. Но как же так? За какие такие грехи она выслала ему это приглашение. Остаться здесь, в Париже. И до конца жизни жалеть о том рассвете. И до конца жизни пытаться выкинуть её из головы и из сердца…
10 ноября Николай прибыл в Брест и остановился в гостинице. Оттуда он незамедлительно направился по адресу, указанному на конверте. Туда, где жила Мадлен.
Теперь он стоял перед невысоким домом из серого камня с цветами на окнах. Он позвонил. Дверь ему открыла маленькая очень полная пожилая женщина с крупными и некрасивыми чертами лица. Она недоумённо смотрела на Николая и, наконец, сказала:
- Добрый день, мсье. С кем имею честь?
- Моё имя Николай Овершин. Я старый друг мадмуазель де Шале.
- Мсье Овершин? Господи, проходите, пожалуйста.
Он вошёл в дом.
- Я прошу прощения, мсье Овершин,- быстро говорила дама,- но я отпустила Натали, горничную, на сегодня. Вы многое должны рассказать мне – Мадлен немногословна, и мне мало известно о её путешествии в Россию. Робер будет рад познакомиться с вами. Вы вернули радость в мой дом – мою Мадлен. С тех пор, как мать забрала её к себе, я почти ничего не знала о ней. Мне, конечно, жаль бедняжку, но, видит Бог, Тереза была слишком легкомысленна. Филипп не должен был жениться на ней. С такими особами проводят время, но не женятся. Ах, простите, я совсем заболтала вас. Присаживайтесь, мсье Овершин.
- Нет, спасибо, мадам, я на минуту. Вообще-то я в Бресте по делам,- соврал Николай,- А поскольку я уже здесь, то почему бы мне не остаться на свадьбу. Кстати, где Мадлен?
- Увы, её нет дома. Она сейчас в школе на уроках. Вы знаете, дети обожают Мадлен, а она их. Всё время проводит на занятиях. Я надеюсь, что в замужестве она больше времени станет уделять семье, а не школе. Робер жалуется даже, что она недостаточно внимательна к нему. А он заслуживает искренней любви. Он нам столько добра делает. После войны дела наши шли из рук вон плохо. Почти всё наше имущество ушло с молотка. Это Робер снял и дом, и меблировку для нас. К счастью, он полюбил Мадлен, и теперь мы можем за всё отблагодарить его.
- А этот Робер, кто он?
- Друг покойного Филиппа. И прекрасный человек, уверяю вас.
- Я и не сомневаюсь, мадам де Шале. Мадлен все-таки не чужой мне человек. Я не могу не беспокоиться о ее судьбе. Если бы она написала мне о вашем положении, я нашел бы способ помочь вам.
- Она никогда никого ни о чем не просит. Вся в мать. Горда до глупости. Впрочем, мне даже не приходило в голову предложить ей обратиться к вам. Она говорила, что у вас нет ничего.
-Это правда. Когда мы расстались, я был беднее церковной мыши. К счастью, теперь мне удалось поправить свои дела. Однако, до этого вашего мсье Ришара мне далеко при моих скромных сбережениях. Я слышал, он богат, как Крез.
- Ах, да при че м зде сь это? Мадлен будет очень счастлива с ним. Вы понимаете, о чём я?
- Простите, не вполне…
- Я буду откровенна с вами, друг мой. Этот брак нужен нашей семье. Очень нужен. А Робер, он надежный. И он любит ее. Мадлен сама так решила, но после вашей телеграммы, она сама не своя, - настороженно проговорила старушка.
- Вот что, мадам де Шале, я не стану ходить вокруг да около. Мне следует уехать? – прямо спросил Николай.
- Мсье Овершин, Господи, что вы, нет, конечно! Просто ведите себя с нею осторожно, умоляю вас, - фальшиво добродушно ответила она.
- Я это усвою, мадам де Шале. Разрешите откланяться, - сухо сказал он.
- Не смею вас задерживать, до свидания, мсье Овершин,- словно успокоившись ответила старушка.
Николай вышел из дома. Всё! Немедленно в Париж! К чёрту Брест! К чёрту свадьбу! К чёрту Робера! И… Мадлен тоже к чёрту!.. И всё-таки… Что ему до мадам де Шале? Если ему нужна Мадлен, то, что он потеряет, ежели увидит её. Пусть даже в последний раз. На одну только минутку, но он должен ее увидеть.
Мадлен проверяла тетради. Она могла бы сделать это и дома, но не хотела рано возвращаться. Сегодня к ужину нужно было ждать Робера, а она не только не желала его видеть, но даже вспоминать и о нём, и о предстоящей свадьбе. Дверь в класс была приоткрыта, и Николай молча смотрел на неё уже несколько минут. Мадлен … Она изменилась. Из подростка она превратилась в прелестную молодую женщину, скорее интересную, чем красивую. Её серые бархатные, чуть раскосые у висков глаза были спокойны, совсем не такие, как прежде. Взгляд сосредоточенно скользил по строкам. Полные крупные губы чуть заметно двигались, словно бы она произносила молитву. Белокурые некогда волосы потемнели. Они были собраны на затылке и просто убраны на прямой пробор. И всё-таки это была та же Мадлен, его Мадлен. А она, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, подняла голову и встретилась с его глазами. Мадлен побледнела и молча встала. Николай вошёл в класс.
- Мадмуазель де Шале… Здравствуйте. Чрезвычайно рад видеть вас. Благодарю за приглашение на свадьбу, - голос его прозвучал резко. Слишком резко, чего
А Мадлен, овладев собой, села.
- Проходите, мсье Овершин. Вы приехали несколько раньше, чем я ожидала.
- О! Так вы ожидали меня? Польщён, весьма польщён. Признаться, когда я прочёл заметку в газете о вашей помолвке, я был несколько удивлён, - озлобленно проговорил Николай.
- Чем же? Я, по-вашему, и замуж выйти уже не могу? – парировала она с азартом.
- Вы изменились.
- Вы тоже, мсье.
- Я… я прошу прощения, Мадлен… мадмуазель де Шале. Я хотел… И вы любите мсье Ришара? – вдруг залепетал он, чувствуя, что не в праве винить ее.
- Зачем это вам? Я буду счастлива с Робером, уверяю вас.
- Мне нужно, важно это знать.
- Его нельзя не полюбить. Он очень добр к нам с тётушкой. Вы убедитесь в этом, едва познакомитесь с ним. Я хочу, чтобы вы подружились. Сегодня вечером приходите к нам на ужин, я представлю вас Роберу.
Робер Ришар был старше Мадлен лет на тридцать, по меньшей мере, однако до сей поры сохранил если не красоту, то тень её. Словом, он был довольно привлекательным мужчиной. Лицо его было гладким и лишённым морщин. Возраст и болезненность выдавали мешки под мутными серыми глазами. Он был абсолютно сед, но отнюдь не лыс. На голове его красовалась великолепная копна густых жёстких белоснежных волос. Ришар был худ и по-прежнему сохранил военную выправку. Службу он оставил добрых двадцать лет назад, когда после смерти старшего брата унаследовал семейное предприятие. Одет он был в светлый серый костюм, молодивший его, но всё-таки рядом с Мадлен он казался стариком.
С самого начала ужина Николай чувствовал себя неловко. Его окружали совершенно незнакомые ему люди, а Мадлен была явно враждебно настроена. Ришар оценивающе настороженно следил за гостем и хранил молчание. Мадлен интересовалась исключительно содержимым своей тарелки. Только госпожа де Шале пыталась создать видимость непринужденной беседы, но это ей мало удавалась – не могла же она беседовать сама с собой! Николай рассеянно и невпопад отвечал на её вопросы. Неожиданно Робер обратился к Николаю, чем вывел его из весьма удручённого состояния.
- Мсье Овершин,- сказал он,- поведайте нам, пожалуйста, о том, как вы познакомились с Мадлен. Я слышал, это очень красивая романтичная история.
- Что же, Мадлен ничего не рассказывала вам об этом?
- Видите ли, Мадлен весьма скрытна и немногословна, что объясняется её подчас излишней скромностью. Но я надеюсь, вы этим не страдаете и доставите нам удовольствие.
- Охотно, мсье Ришар. Вот только уверяю вас, в тот момент, когда всё происходило, я не находил своё положение романтичным, а мадмуазель де Шале, полагаю, и подавно. Бандиты взорвали железную дорогу, начали обстрел. Мы чудом остались живы. Один из мерзавцев напал на вашу невесту, я спас её, и мы вместе бежали. Потом я доставил её в Париж и посадил на поезд, следующий в Брест. Вот и вся история. Словом, ничего особенного.
- Ничего особенного?- улыбнулся Ришар,- Вот как? Впрочем, возможно, для русского и ничего особенного, но я-то француз и могу оценить ваше великодушие, которое, насколько мне известно, присуще всем русским, это ведь ваше дворянское понятие чести и благородства. Поверьте, я не знаю, как бы сам поступил на вашем месте. Мне вы вернули невесту. Я вечный ваш должник, мсье Овершин.
- Я не помню чужих долгов, уверяю вас.
Ришар немного подумал и вдруг спросил:
- А что же вы не взяли с собой мадам Овершину?
Николай внимательно посмотрел на Ришара.
- Моя мать уже десять лет как мадам Риваль. Она вышла замуж в шестнадцатом году. Через год после смерти отца.
- О нет, я имел в виду вашу супругу, мадам Овершину.
Тут Николай заметил на себе испытывающий взгляд Мадлен, чуть улыбнулся и ответил:
- Увы, такой не существует в природе.
- Что же вы до сих пор ещё не женаты? – всплеснула руками старушка.
- Вероятно, мне не повезло.
Мадлен, глядя ему в глаза, вдруг спросила:
- Отчего вы не женились?
Тут Николай почувствовал себя, мягко говоря, совсем паршиво. Она спрашивает, отчего он не женился? Это она-то?
- Возможно, просто не встретил женщины, которую мог бы полюбить в достаточной степени.
- Разве мало на земле достойных женщин?
- Не в этом дело, мадмуазель де Шале. Любовь ведь не всегда бывает взаимна. Так уж повелось на этом свете испокон веков. Кто-то наверху сыграл с человечеством злую шутку, а нам расплачиваться теперь до конца веков. Я не сумел вовремя понять, чего я хочу, кого я люблю, а когда осознал это, меня не сумели простить. Было уже поздно.
- Да уж,- вставила мадам де Шале,- я-то ведь тоже так и не вышла замуж. В юности горда была слишком и всё ждала чего-то. А после постарела и стала совсем уж невыносимой старухой.
Она, видимо, ждала, что её начнут убеждать в обратном, но так и не дождалась. Мадлен, опустив глаза, спросила:
- Вы так и не сумели забыть вашу Машу?- и тут же добавила, обращаясь к Ришару,- Мария Филонова была русской невестой мсье Овершина. Она скончалась много лет назад.
- Мне очень жаль, мсье Овершин,- проговорил Ришар.
- Положим, Маша здесь ни при чём,- ответил, наконец, Николай после некоторого раздумья,- с её смерти прошло уже много лет. А что до женитьбы…
Тут он заглянул в глаза Мадлен. В них не было ни жалости, ни пощады. Она чего-то ждала от него. « Будь, что будет»- подумал Николай и выпалил:
- Я люблю вас, Мадлен. И всегда любил. С самого первого дня. Да! Не смотрите на меня так, да – вы победили. Только теперь это неважно.
Он быстро встал и вышел из-за стола. Покидая комнату, Николай оглянулся. Мадлен не смотрела ему вслед. Он кивнул оцепеневшим слушателям и вышел.
- Мадлен, дорогая,- в замешательстве проговорил Ришар,- а что это сейчас такое было? Что имел в виду этот господин?
- Видимо, только лишь то, что сказал,- холодно ответила Мадлен.
- Но он сказал, что…
- Я очень хорошо слышала, что он сказал! – нервно перебила его Мадлен.
- Мне кажется, дорогая моя, что вы должны мне что-то объяснить.
- Я должна? Робер, я вам ничего не должна! Мне нечего объяснять вам.
Тут Робер заметил, как дрожит ее голос. Да она взволнована!
- Я почти супруг ваш и имею основания требовать от вас объяснений!
Мадлен хмыкнула и бросила салфетку на стол.
- Почти! Почти, Робер! Вы в праве требовать от меня верности, но я чиста перед вами. Более мне нечего вам объяснять! Или вы не доверяете мне? И это мы еще не женаты. Что же будет дальше?
- Мадлен!- вдруг яростно заорал Робер,- вы ведёте себя недостойно! Я хочу знать, что у вас с этим человеком! Чёрт побери, если вы полагаете, что всё будет сходить вам с рук за милую улыбку, то вы заблуждаетесь. Вы из милости живёте здесь, живёте на мои деньги! Я хочу знать, во что я вкладываю капитал!
- Капитал?- удивилась Мадлен, но самообладание тут же вернулось к ней, теперь она говорила спокойно и размеренно. - Капитал? Так… Это интересно. Даже забавно. Ну вот, что я скажу вам, Ришар. Я согласилась стать вашей женой только оттого, что мой отец хотел бы этого брака. Я никогда не обманывала вас и была честна с вами с самого начала. Я сразу сказала вам, что не люблю вас, но постараюсь полюбить. Вы обещали помогать мне, вы обещали быть терпеливым. Теперь я вижу, что совершила ошибку. Я полагала, что вы человек достойный, но сейчас вы уничтожили то малое, что могло быть между нами.
- Мадлен,- вдруг сказала тётушка,- ты не права. Этот русский не стоит того, чтобы из-за него ты ссорилась с женихом. Мы многим обязаны мсье Ришару, он был добр к нам. Извинись немедленно.
Мадлен встала из-за стола.
- Я не буду извиняться – не в чем. Это первое. А второе – мне о многом нужно подумать теперь. В частности о том, стоит ли мне вообще выходить замуж. Завтра, Робер, я сообщу вам о своём решении. Доброй ночи, господа.
Николай вернулся в гостиницу. У него раскалывалась голова. Что за день?! В самом деле, его словно бы лихорадило. Ему казалось, что он в горячке. Это какое-то безумие. Один день не решит ничего. Он пять лет ничего не мог решить, а теперь и подавно. Нужно вернуться домой. И чем раньше, тем лучше. Завтра же на вокзал, в Париж! Прочь отсюда! Прочь от неё! Он достал и саквояжа небольшую коробочку из красного бархата и открыл её – великолепный серебряный браслет с изумрудами – его свадебный подарок Мадлен. Николай выбрал его за день до отъезда в Брест. Это должно ей понравиться. Нужно будет распорядиться, чтобы его отослали ей в день венчания. Голова его шла кругом. Что за бредовая идея ехать сюда? Он подошёл к бару и достал бутылку хорошего бургундского тринадцатого года, когда вдруг услышал за спиной шаги и голос Мадлен.
- Я, наверное, с ума сошла.
Он обернулся и онемел, глядя на неё. Она же опустила голову, боясь встретиться с ним взглядом.
- Зачем ты пришла?- спросил он, когда перевёл дух, стараясь говорить так, чтобы голос звучал беззаботно.
- Ты? Я не помню, чтобы мы пили на брудершафт.
- Так за чем же дело стало? Я как раз собирался… - шутливо, чтобы скрыть волнение, ответил он.
- Замолчи! Мне нужно поговорить с тобой. Это важно для меня. Я кое-что должна уяснить. Теперь я уже не ребёнок. Ведь так? И у меня своя жизнь. Она не связана с твоей. Нас объединяет только прошлое. Каких-то несколько дней, которые мы волею судеб провели бок о бок. Зачем ты это сделал?
- Что именно?
- Не делай вид, что ничего не произошло! Николя, я не могу, устала! То, что ты сказал, не выходит у меня из головы. Зачем? Это было как пощёчина наотмашь.
- Глупости, Мадлен. Это пройдёт. А то, что я люблю тебя… так это чистая правда, хотя и не имеет никакого значения теперь, это имело значение пять лет назад, но не теперь. Завтра я уезжаю. Я приготовил тебе подарок.
Он протянул ей футляр с браслетом.
- Это к свадьбе,- добавил он,- посмотри.
- Я потом посмотрю. Зачем ты только приехал?..
- Сама позвала.
- Я думала, ты не посмеешь.
- А я вот посмел. Сам удивляюсь. Но кому как ни тебе знать – я не робкого десятка.
- Вот что. Я не люблю Робера, но… я должна выйти за него. Это мой долг перед всеми. Быть с тобой… Этого я не могу, я не вольна в своих желаниях. После войны мы обанкротились. Я лучше бы умерла тогда с голоду, но он помог нам. Я в долгу у него. И тётушка. Он был лучшим другом отца. Считай, что я продаюсь ему, если хочешь. Считай меня подлой, мерзкой, расчетливой шлюхой. Но не забывай, что я всего лишь женщина. Я слабая женщина, которая, как умеет, борется за свою жизнь. И у меня тоже есть понятия чести и благородства, они отличаются от твоих, но платить свои долги я умею. Я дочь актрисы и аристократа. Такая вот, какая есть. Оказывается, во мне тоже скрывается что-то, о чем я предпочла бы не знать. И если ты не сумеешь меня понять, тем хуже. Я должна так поступить, я буду его женой.
- Передо мной ты тоже в долгу, - вдруг сказал он и тут же пожалел об этих словах
- Не прошло и двух часов, как ты говорил, что прощаешь должникам. Нелюбезно с твоей стороны напоминать мне об этом. Но я пришла. Я сама пришла, чтобы вернуть долг. Завтра ты уедешь. Я никогда больше тебя не увижу. Я выйду замуж через четыре дня. А ты единственный, кого я люблю и кого я хочу. Ты был моим все эти пять лет, а я ничего о тебе не знала, я и теперь ещё не знаю тебя до конца. Твои поступки мне не понятны. Может быть, потому что мне непонятна Россия, а ты русский. Ах, если бы только…
- Зачем ты пришла? – властно спросил он.
- Боже, какой ты непроходимый тупица. – задохнувшись, пробормотала она, - мог бы избавить меня хотя бы от унизительного объяснения, но даже этого не сделал. Такой же жестокий, как и тогда... в поезде...
Николай засмеялся.
- Это похоже на сцену обольщения из дурного романа, моя дорогая,- только и сказал он.
Мадлен побледнела . Неужели она в нем ошиблась?
- Я идиотка? Да?
Она быстро встала и проследовала к двери, но он догнал её и остановил.
- Нет. Дурочка. Это разница. Я же люблю тебя, и ты меня любишь. Я уеду завтра, но ты уедешь со мной. Думаешь, я спас тебя? Вздор! Это ты спасла меня. Если бы не ты… Я бы не добрался до Парижа – мне бы сил не хватило. Это я в долгу перед тобой. И никому я тебя не отдам, слышишь? Никому, а тем более этому Роберу.
- Нет, отдашь, должен отдать, это будет правильно. – упрямо твердила она, уже не противясь тому простому жребию – принадлежать ему одному всю свою жизнь. И знать, что он принадлежит ей одной...
Он прижал её к себе и тихо-тихо прошептал:
- Правильно быть счастливыми